Переводчик Алексей Капанадзе
Редактор Наталия Шевченко
Корректоры: Ирина Чернышова, Ольга Левина
Компьютерная верстка: Ирина Буслаева
Выпускающий редактор Екатерина Колябина
Главный редактор Александр Андрющенко
Издательство «Синдбад»
info@sindbadbooks.ru, www.sindbadbooks.ru
Мне хочется поблагодарить массу людей. Индию Фуллер-Эйлинг, Генри Эйлинга и Тима Чепмена — за их терпение и поддержку, за то время, которое они мне уделили. Луизу Тейлор, которая стала одним из первых читателей «Горького апельсина». Всех прошлых и нынешних завсегдатаев Таверны — особенно Джуди Хенеган, Аманду Остхейзен, Сару Уэллс, Изабель Роджерс, Ребекку Лайон, Ричарда Стиллмена и Пола Дэвиса. Всех Лучших Писателей за их моральную поддержку. Всех Пятничных Придумщиков по всему миру. Всех сотрудников редакции Fig Tree и издательства Penguin UK в целом. Особое спасибо вам, Джулиет Аннан, Ассалла Тахир и Поппи Норт. Благодарю всех сотрудников Tin House, особенно Мейси Кохран, Нэнси Макклоски, Дайану Шонетт, Сабрину Уайз, Энн Горовиц, Эллисон Дубински и Присциллу Ву. Спасибо всей команде Lutyens & Rubinstein, особенно вам, Джейн Финиган, Сара Лутиенс и Джулиет Мэхони. Спасибо милейшему Дэвиду Форреру. И изумительной Кэролайн Притти. И моей семье — Урсуле Питчер, Стивену Фуллеру и Хейди Фуллер. За помощь в подготовительных исследованиях, понадобившихся для «Горького апельсина», спасибо вам, Малкольм Гибни, Патрисия Оливер, Мэрион Кеньон Джонс (из «Английского наследия»), The Grange Estate (особенно вам, Ричард Лоудер), Дэвид Брок, Тим Нокс, Кристиан Хаус и Джон Харрис (в частности, за книгу «Ни звука из коридора»). И наконец, спасибо Леонарду Коэну за музыкальный фон, под который я писала эту вещь.
16+
Claire Fuller
BITTER ORANGE
Copyright © Claire Fuller 2018
Published in the Russian language by arrangement with
Lutyens & Rubinstein Literary Agency and Synopsis Literary Agency
Russian Edition Copyright © Sindbad Publishers Ltd., 2019
Перевод с английского Алексея Капанадзе
Фуллер К.
Горький апельсин / Клэр Фуллер ; [пер. с англ. А. Капанадзе]. — М.: Синдбад, 2020.
ISBN 978-5-00131-177-5
Новый американский владелец старинного английского поместья нанимает сорокалетнюю Фрэнсис Джеллико для составления описи садовой архитектуры. В поместье она знакомится с красивой и притягательной парой — Карой и Питером, которые быстро становятся ее лучшими друзьями. Почти все время они проводят втроем: обедают, доставая из погребов редкие вина, курят, слушают музыку, разговаривают о жизни. Они засиживаются допоздна, затем расходятся по своим комнатам, и Фрэнсис в случайно обнаруженный потайной глазок подглядывает за друзьями. Оказывается, все не совсем так, как ей рассказывают. Или совсем не так...
Правовую поддержку издательства обеспечивает юридическая фирма «Корпус Права»
© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. Издательство «Синдбад», 2019
В память о
Джойс Грабб
(9 августа 1910 — 4 июля 2004)
и
Джойс Грабб
(8 апреля 1907 — 26 июня 1982)
Видно, они думают, что мне уже недолго осталось. Потому что сегодня ко мне допустили викария. Может, они и правы. Хотя для меня сегодня ничем не отличается от вчера. И завтра, скорее всего, будет примерно таким же. Викарий — нет, не викарий, его называют как-то по-другому, я забыла, — порядочно старше меня. Волосы у него седые, а кожа красная, словно воспаленная, и шелушится. Я не просила, чтобы его привели. Если когда-то во мне и теплилась какая-то вера, в Линтонсе ее испытали и сочли недостаточной. А до тех пор посещение церкви было для меня привычкой, рутинным ритуалом, вокруг которого выстраивалась наша с матерью неделя. Сейчас я здесь, в этом месте, и я все знаю о рутине и привычке. Я знаю, что они управляют и нашей жизнью, и нашей смертью.
Викарий, или как там он называется, сидит у моей кровати с книгой на коленях. Но вряд ли читает: он слишком быстро перелистывает страницы. Видя, что я проснулась, он берет меня за руку. Я с удивлением обнаруживаю, что это утешает. Не помню, когда меня последний раз касались. Если не считать обтираний наскоро теплым влажным полотенцем или пробегающей по моим волосам расчески. Я имею в виду настоящее прикосновение. Когда оказываешься в чьих-то руках. Возможно, последним был Питер. Да, скорее всего, Питер. В августе ровно двадцать лет. Двадцать лет. Что еще делать здесь, в этом месте, кроме как отсчитывать время да вспоминать?
— Ну, как вы себя чувствуете, мисс Джеллико? — спрашивает викарий.
Не думаю, чтобы я сообщала ему свое имя. Я впитываю это «мисс», перекатываю его у себя в голове, словно серебряный шар для игры в багатель1, даю ему отскочить от одной булавки, от другой, пока он не упадет в центральную лузу: тогда звенит колокольчик. Я отлично понимаю, кто этот человек, от меня ускользает только его сан.
— Как по-вашему, куда я попаду? Потом, — выстреливаю я в него вопросом. Я старая пташка с характером. Хотя, может, не такая уж старая.
Он ерзает в кресле, словно у него зудит в штанах. Возможно, под одеждой его кожа тоже шелушится. Не хочу об этом думать.
— Ну, — начинает он, склоняясь над своей книгой, — это зависит… зависит от того, в чем вы…
— От того, в чем я?..
— От того, в чем вы…
То, где я потом окажусь, зависит от того, в чем я исповедуюсь, — вот что он хочет сказать. Рай или ад. Хотя вряд ли он верит, что эти места существуют на самом деле. Может, когда-то он в них и верил, но теперь — нет. И вообще, у нас с ним разные цели в этом разговоре. Я могла бы затянуть беседу, подразнить его. Но решаю пока отложить эту игру.
— Я имею в виду, — уточняю я, — где меня похоронят? Куда нас девают, когда мы в последний раз покидаем это место?
Он так и поникает от разочарования. Помолчав, спрашивает:
— Вы имеете в виду что-то конкретное? Я могу побеспокоиться, чтобы ваши пожелания передали куда следует. Хотите, чтобы я кому-то сообщил? Может быть, вы хотели бы, чтобы на службу пришли определенные люди?
Какое-то время я молчу, делая вид, что обдумываю его вопрос.
— Незачем нанимать толпу плакальщиков, — говорю я. — Вы, я да могильщик — этого будет достаточно.
На его лице появляется гримаса — смущения? неловкости? — потому что он понимает: я знаю, что он не настоящий викарий. Он нацепил высокий пасторский воротничок, чтобы ему разрешили посетить меня. Он и раньше просил, но я отказывала. Но теперь мы заговорили о могилах, и я думаю о телах — о тех, которые под землей, и о тех, которые над. Вот мы с Карой загораем на конце пирса на озере близ Линтонса. Она в бикини, я никогда раньше не видела так много чужой кожи сразу. Я рискнула поднять свою шерстяную юбку выше колен. Кара дотронулась кончиками пальцев до моего лица и говорит, что я красивая. Мне тогда было тридцать девять, и еще никто никогда мне не говорил, что я красивая. Потом, когда Кара складывала скатерть, на которой мы загорали, и убирала свои сигареты, я склонилась над зеленой водой озера и с разочарованием увидела, что мое отражение не изменилось, я осталась такой же. Но в те летние дни, двадцать лет назад, я верила ей. Правда, недолго.
Потом приходят новые картинки, вытесняя одна другую. Махнув рукой на хронологию, я отдаюсь волнам памяти, они наслаиваются, сливаются. Мой последний взгляд в иудин глазок: я стою на коленях, подо мной голые доски моей чердачной ванной комнатки в Линтонсе, один глаз прижат к торчащей из пола трубке с линзой, другой прикрыт рукой, чтобы не мешал смотреть. Внизу в постепенно розовеющей ванне лежит тело, открытые глаза уставились вверх, на меня, и не мигают. Лужицы воды на полу. Влажные следы ног, уходящих прочь, уже подсыхают. Я — вуайеристка, я человек, который стоит у оградительной ленты, натянутой полицейскими, и наблюдает, как рушится чья-то чужая жизнь. Я из тех, кто притормаживает у места аварии, но не останавливается. Я — преступник, возвращающийся на место преступления. Я — одинокий плакальщик.
Иудин глазок. Я не знала этого выражения, пока не очутилась тут, в этом месте.
Давно это было? Сколько времени прошло с тех пор?
«Сколько?..» Видимо, я задала этот вопрос вслух, потому что ответ дает кто-то из Помощников. Нет, не Помощников. Как ее называют? Сидельница? Помогательница? Моя изнуряющая болезнь выедает не только плоть, она забирает все воспоминания о прошлой неделе, все имена и названия, про которые мне говорили час назад. Однако у нее хватает доброты оставить в неприкосновенности лето шестьдесят девятого.
— Сейчас одиннадцать сорок, — отвечает женщина.
Эта мне нравится. Кожа у нее цвета конского каштана, который я подобрала в конце сентября и обнаружила в кармане куртки в конце мая. Она добавляет погромче:
— Всего двадцать минут до обеда, миссис Джеллико.
Она произносит это так, словно я — какой-нибудь производитель пудингов: «Jelli Co.» «Пироги миссис Вагнер», «Кексы мистера Киплинга», а что остается делать миссис Джелли Ко? Вообще-то я никогда не была миссис Джеллико. Я не выходила замуж, и детей у меня нет. Только здесь, в этом месте, меня зовут «миссис». А вот викарий всегда обращается ко мне «мисс Джеллико», с самого первого раза, когда мы с ним встретились. Викарий! Тут я понимаю, что рука у меня пуста и что он ушел. Разве он прощался?
— Двадцать лет, — шепчу я.
Во мне шевелится воспоминание о том, как я впервые увидела Кару — бледную, длинноногую фею. Я слышу, как она кричит где-то снаружи, на каретном круге Линтонса. Перестав резать коврик в ванной, я пересекла узкий коридор и вошла в одну из пустых комнат напротив моей. Под чердачным окном выстланный свинцом желоб, идущий под углом к каменному парапету, забит гниющими листьями и оставшимися от древних голубиных гнезд прутиками и перьями. Далеко внизу на высохшем фонтане посреди каретного круга стояла Кара. Сначала я увидела ее волосы — темную массу плотных кудрей с пробором посередине, позволявшую разглядеть лишь узкую полоску молочно-белой кожи лица. Она что-то кричала по-итальянски. Я не понимала слов: из всего, что я знала, ближе всего к итальянскому были латинские названия растений, да и они сейчас почти выветрились у меня из памяти. Проверим-ка: Cedrus… Cedrus… Cedrus libani, кедр ливанский.
Голыми ступнями Кара балансировала на бедрах Купидона, уцепившись рукой за облачение каменной женщины, словно пытаясь сорвать с нее этот наряд. В другой руке она держала пару плоских балетных туфель. Я поморщилась, представляя, какой ущерб она может нанести этому мрамору, и так уж испещренному отметинами и сколами. Я смутно надеялась, что фонтан мог быть изваян Кановой или кем-нибудь из его учеников, хотя и не успела как следует изучить эту штуку. На Каре было длинное трикотажное платье, и никакого бюстгальтера под ним — даже с такого расстояния я это ясно видела. Солнце уже почти ушло за дом, и на ее тело падала тень, но голову, когда она откинулась назад, чтобы взглянуть вверх, озарило ярким светом. Казалось, я уже знаю эту незнакомку: горячая и обидчивая, зачаровывающая. Цветущий кактус.
Я решила, что она кричит, обращаясь ко мне, к моему чердаку. Я никогда не любила громких звуков, резких слов, всегда предпочитала тишину библиотеки, и в ту пору я не могла припомнить, чтобы кто-нибудь повышал на меня голос, даже мать, хотя теперь-то, конечно, дело обстоит иначе. Но прежде чем я успела что-то ответить (хотя понятия не имею, что я могла бы сказать), поднялось окно в одной из просторных комнат внизу, и какой-то мужчина высунулся наружу по плечи.
— Кара! — окликнул он девушку в фонтане, тем самым сообщая мне ее имя. — Не глупи. Подожди.
Голос у него был измученный.
Она снова что-то закричала, яростно жестикулируя и стискивая пальцы, откинула обеими руками волосы за спину, где они не захотели оставаться, и спрыгнула с фонтана в высокую траву. Она всегда была гибкая и ловкая. Потом она прошла к дому и скрылась из виду. Мужчина исчез внутри, и я слышала, как он бежит по пустым комнатам Линтонса, порождающим гулкое эхо, и представляла себе, как, отмечая его путь, поднимается и оседает пыль в углах. Из своего окна я увидела его, выскочившего из парадной двери на каретный круг, и Кару, которая спешила трусцой, толкая перед собой велосипед по остаткам гравия, и на ходу надевала свои балетки. Добравшись до аллеи, она подобрала платье и оседлала велосипед, словно цирковой акробат скачущую лошадь: в ту пору я бы ничего такого не смогла, а теперь и подавно.
— Кара! — позвал мужчина. — Пожалуйста, не уезжай.
Мы — он и я — смотрели, как она катит, ловко огибая выбоины на липовой аллее. Уносясь от нас, она оторвала одну руку от руля и в ответ выставила два пальца. Сейчас, после всего, что случилось, трудно вспомнить, что именно чувствовала я во время этих промельков Кары. Вероятно, меня шокировал ее жест, но мне нравится думать, что при этом во мне бродило приятное ожидание моего собственного нового открытия себя, новых возможностей — и лета.
Мужчина прошел к восьмифутовой высоты воротам, проржавевшим и вечно открытым, и ударил ладонями по надписи «Линтонс 1806», вплетенной в их металлическую вязь. Его досада меня заинтриговала. Чему я стала свидетелем — окончанию их романа или простой размолвке влюбленных?
Я прикинула: мужчина примерно моего возраста, лет на десять старше Кары. Светлые волосы свешивались ему на лоб. Он двигался так, словно не мог вынести силы земного тяготения — или самого мира. Симпатичный, подумала я, хотя и потрепанный. Он сунул руки в карманы джинсов и, повернувшись к дому, посмотрел вверх, прямо на мое окно. Я имела полное право находиться там, где находилась, но, сама не зная почему, отпрянула от окна и присела под подоконником.
* * *
Линтонс. Даже когда одно это слово возникает в голове у меня, на руках тут же поднимаются волоски — я словно кошка, увидевшая привидение. Но Палатная Сестра… нет, не то… новая белая женщина, которую я не узнаю, в белом пластиковом фартуке поверх формы замечает мой открытый рот и видит возможность запихнуть в него ложку разварившейся брокколи. Я плотно сжимаю губы, поворачиваю голову и позволяю явиться другому воспоминанию, более раннему.
Рукописная схема мистера Либермана: мешанина названий, стрелок, проселочных дорог. Английский ярмарочный городок, церковка, решетчатая ограда, чтобы скот не забредал куда не положено. С трудом выйдя из автобуса на остановке перед городком, я прошла назад, к узкой дороге, посреди которой росли пучки травы. На своем листке мистер Либерман написал: «Остановитесь здесь и полюбуйтесь видом» — рядом с безымянной дорогой, которая начиналась — как я теперь видела — у заброшенной сторожки. Правда, позже я узнала, что сам он никогда не бывал в Линтонсе. Вероятно, он предполагал, что я буду за рулем, но у меня не было прав, я никогда не училась водить и никогда не водила. Я опустила на землю оба чемодана и подумала, не оставить ли их под живой изгородью, чтобы потом за ними вернуться. В плаще мне было жарко: я решила, что легче носить его на себе, чем нести его с собой. Стараясь перевести дух, я прислонилась к погнутой ограде поместья.
В миле от меня, за вымахавшими насаждениями парковой зоны, на краю зеленого берега балансировал дом — Линтонс. Он простирался в тенистую глубину, но мне открывался вид на широкие каменные ступени, ведущие к величественному портику, где дневное солнце маслянисто блестело на восьми огромных колоннах, враставших в треугольный фронтон. Передо мной предстал английский родич Парфенона. Слева солнце отражалось от стекол теплицы, обещанной письмом мистера Либермана, а позади строений земля резко поднималась, образуя лесистые уступы. В этой части страны нередко встречается такой рельеф: древний лес цепляется за крутые склоны холмов, извивающиеся на протяжении нескольких миль. Поблизости журчал ручей, бегущий через заливные луга, все в оспинах следов от коровьих копыт, исчезая между нестрижеными кустами и косматыми деревьями. Я заметила блеснувшее озеро и представила себе, не видя, то место, где воду должен пересекать мост. Меня приятно возбуждала мысль о том, какой это может быть мост, учитывая возраст и стиль первоначально выстроенного здесь дома и то, что я об этом доме читала. Но я никому об этом не говорила. Меня никто бы не стал слушать — во всяком случае, тогда.
* * *
Лежа в своей постели здесь, в этом месте, я думаю о мостах, о переправе с одного берега на другой, о паромщике, и задаюсь вопросом, будет ли у меня какое-то предвестие смерти, какая-то примета, какой-то знак. По-моему, у всех оно бывает: птица, залетевшая в комнату, лисица на цепи, осторожный заяц, корова, рожающая двух телят, — но лишь самые невезучие понимают, что это означает.
Еще одна Медицинская Помогательница, дружелюбная прыщавая девушка — Сара? Ребекка? — расчесывает мне волосы. Она моложе других и вряд ли задержится здесь надолго. Но она обращается со мной мягко и, в отличие от большинства, обходится без бессмысленной болтовни. Когда остается сделать всего несколько движений расческой, она подносит к моему лицу зеркало, и я снова поражаюсь при виде этой женщины, которая смотрит на меня оттуда: впалые щеки, кожа — словно пергамент в пятнах от чая, иссохшая шея. Рот зеркальной женщины открывается, и я вижу бледные десны, в которых торчат кое-как желтые лошадиные зубы, и я отдергиваю голову, машу руками, зеркало резко уходит в сторону. Девушка держит его слабо, а может, не ожидает от меня особой силы, поэтому от неожиданности выпускает зеркало. Оно ударяется о край кровати. Но, конечно, не разбивается, а летит, вертясь, через всю комнату. Девушка просит меня не двигаться, успокоиться, лечь, но теперь в ней уже нет прежней мягкости. Подо мной растекается теплая влажная лужа, и девушка нажимает на кнопку вызова, и я слышу, как в коридоре скрипят по линолеуму резиновые туфли. Руку пронизывает острая боль. И я снова на чердаке в Линтонсе.
* * *
Я на чердаке в Линтонсе. Когда становится ясно, что мужчина ушел обратно в дом, я заканчиваю кромсать середину коврика в ванной своим ножом для ботанических образцов. Это был прекрасный нож, его изогнутая рукоятка отлично подходила к форме моей ладони, а лезвие было широким и коротким, и мне нравилось следить, чтобы оно всегда сохраняло остроту. Не знаю, где этот нож теперь.
Схватившись пальцами за край рядом с плинтусом в углу под окном, я несколько раз сильно потянула, так что коврик лопнул, породив целое облако пыли и опрокинув меня с корточек. На моем лице и волосах оседают чешуйки чужой кожи, частицы высохших насекомых, штукатурка из трещин в потолке.
На коврике были узоры — светло-коричневые квадраты, красноватые круги. По краям он посерел от пыли, а возле унитаза окрасился в ядовито-желтый. Я тянула, загибала, скручивала две половинки к середине комнаты, обнажая половицы. Ванная была большая — три шага от ванны до раковины и столько же от окна до унитаза. Когда-то она, видимо, служила спальней для горничных. Из центра низкого потолка свешивался пыльный абажур на грубом шнуре. Условия кошмарные, но мне плевать: эта ванная и примыкающая к ней спальня — мои. По крайней мере, на лето.
Тут постучали в дверь, ведущую на чердак. Эта дверь — в конце коридора. Я замерла на четвереньках, надеясь, что если достаточно долго не двигаться, то стучавший уйдет. Иногда, в прошлом, мне очень хотелось общества, но теперь, когда ко мне в буквальном смысле кто-то постучался, я перестала ясно соображать и где-то в горле у меня забился сигнал тревоги от одной мысли о том, чтобы заговорить с незнакомым человеком. Снова раздался стук. И пока я поднималась, опираясь о край ванны, я слышала, как открывается дверь, а потом увидела, что мужчина, который бежал за Карой, стоит в дверном проеме ванной, слегка задыхаясь от подъема по винтовой лестнице.
Он внимательно разглядывал меня, и я вдруг поняла, что в руке у меня нож для сбора ботанических образцов, а шелковый шарф матери по-прежнему прикрывает нижнюю часть моего лица: я им обвязалась, чтобы в рот не попадала пыль.
— Привет? — произнес он с вопросительной интонацией, делая шаг назад. Вблизи он показался мне печальнее и привлекательнее, и морщины на его лице словно разгладились.
Я опустила свою повязку, переложила нож из одной руки в другую и обратно, толком не понимая, что с ним делать.
— Извините, — пробормотала я, потому что знала: от меня ждут этого слова.
— Видимо, вы — Фрэнсис? — Он протянул руку. Наверное, ему казалось, что я смущаюсь и чувствую себя неловко, потому что он добавил, словно я сама могла об этом забыть: — Вы сюда приехали изучать садовую архитектуру для Либермана?
Я не сразу пожала протянутую руку. Она была сухая и такая же большая, как моя. И быстро выпустила ее.
— Питер, — представился он. — Очень жаль, что меня тут не было, когда вы появились. Но вы, судя по всему, уже освоились?
Он улыбнулся, даже чуть ли не рассмеялся, посмотрев на нож у меня в руке. Я встретилась с ним глазами и тут же перевела взгляд на его губы, слишком полные для мужчины. Из-за его привлекательности я ощущала себя еще более неуклюжей.
В одном из своих писем мистер Либерман объяснял, что пригласил еще одного специалиста — чтобы тот сообщал ему о состоянии дома и его обстановки. Я ожидала увидеть здесь кого-то вроде Питера, но совершенно о нем не думала, а если и думала, то представляла себе пожилого одинокого человека.
— Извините, — повторила я, пряча нож за своими шортами, широкими мужскими шортами из магазина «Армия и флот». — Я резала ковер.
Я успела убедиться, что извинения и констатация очевидного помогают, когда не знаешь, что сказать.
— Не видел вашей машины. — Когда Питер говорил, беспрерывно жестикулировал, помогая руками своим словам.
— Я ехала на поезде, — ответила я. — И потом на автобусе. Тридцать девятом. Он опоздал на двадцать восемь минут.
По выражению его лица я заключила, что сказала слишком много и что, возможно, это прозвучало грубо. Так трудно было делать это правильно. Другим как-то удавалось без всяких усилий вести разговоры: сначала один подает реплику, потом другой — и так далее. Я в который раз задумалась о том, как же это у них получается.
— Вам надо было дать телеграмму, — заметил Питер. — Я бы с радостью встретил вас на станции. — Он посмотрел мимо меня в ванную и продолжал: — И простите, что вам пришлось все это слышать. Если Кара не в настроении, об этом знают все. Но вы не должны беспокоиться.
Я и не беспокоилась. Но тут невольно задалась вопросом: может, мне стоило бы?
— Скорее всего, она поехала в город. Но она всегда возвращается. — Он снова рассмеялся. Казалось, он сам себя успокаивает. — Ну а вы чем тут занимаетесь? — Все эти комнаты на чердаке, — он сделал жест руками, — в довольно неприглядном виде. Думаю, тут раньше жил старый слуга — нянька или дворецкий. Никто здесь не убирался. Вы бы видели, какой беспорядок оставили после себя военные. Не говоря уж про граффити, вы таких и представить не можете.
Он прошел в ванную, разглядывая ее без всяких признаков смущения.
— Военные? — переспросила я. Я знала все способы, как добиться, чтобы собеседник продолжал говорить.
— В свое время Линтонс реквизировали для нужд армии. Сорок седьмой пехотный полк. Американцы. Судя по всему, в голубой гостиной Черчилль с Эйзенхауэром обсуждали высадку в Европе. В саду они устроили просто бог знает что. Я имею в виду — солдаты, а не Черчилль с Эйзенхауэром, хотя тут ни за что нельзя поручиться. В общем, будьте готовы. Либерман хотел предложить вам комнаты внизу. Они больше и роскошнее, и я надеялся, что мы с Карой поживем в городе, но, знаете… мои обстоятельства изменились… — Он улыбнулся. Мне нравилось, что он так много говорит: это означало, что мне говорить не нужно. — Нормально работает только эта ванная и наша, внизу. Надеюсь, вы не очень против чердака.
Я увидела, что он смотрит на две скрученные половинки коврика.
— Тут пахло, — сообщила я.
К своему последнему письму мистер Либерман приложил ключ от боковой двери и, в придачу к схеме маршрута, инструкции, как пройти наверх, в чердачные помещения. Когда я в первый раз поднялась по винтовой лестнице и открыла дверь наверху, вонь так и ударила в лицо: напоминание о тех нескольких последних днях, когда я ухаживала за матерью. Смесь запахов вареных овощей, мочи и страха.
— Я думала, мистер Либерман не будет возражать, если я сниму коврик.
— О, он не будет возражать. — Питер пренебрежительно махнул рукой и прошел к окну, не переставая говорить. — Либерман понятия не имеет, что в доме есть и чего нет. Он прислал мне опись, но она ничему не соответствует. В голубой гостиной по ней значится каминная облицовка работы Уайетта2, но там и камина-то нет, одна зияющая дыра. Парадная лестница должна быть облицована настоящим мрамором, но это явно скальол3. И теперь, когда над всем этим потрудились сырость и плесень, уже бессмысленно пытаться что-то спасать. Но тут есть свои достоинства: купол совершенно великолепный, а в подвале я нашел десятки бутылок вина, которых нет в описи. — Подмигнув, он наклонился, уперся ладонями в колени и посмотрел в низкое окошко. — Причем, вероятно, все они закупорены. Эту опись словно составили для какого-то другого дома. Я думал, Либерман приезжал сюда, прежде чем купить Линтонс, но теперь сомневаюсь. Вы нашли постель, которую мы вам устроили? — Он не стал дожидаться ответа. — Вот это вид.
Мои две комнатки располагались на западной стороне дома, под самой крышей с ее каминными трубами. На том же этаже размещалось около дюжины комнат, двери которых выходили в коридор, который тянулся с севера на юг. Из всех окон, смотревших на запад, открывался роскошный вид на загубленные сады Линтонса, на тропинки, таящиеся среди буйно разросшихся самшита и тиса, на переплетенные запущенные кусты садовых роз, на упавшие статуи и испоганенные клумбы, на парк с лугом, на усыпальницу, а вдали виднелась темная линия деревьев и лесистые уступы.
— Вы уже обошли поместье? — поинтересовалась я. — А на мосту были?
Мне хотелось, чтобы он ответил «нет». Тогда то, что там (чем бы оно ни было), я смогу открыть сама, одна. При этом я надеялась, что он скажет: да, он видел мост, и тот сделан в палладианском стиле4, — чтобы я больше не готовилась испытать разочарование.
Палладианский мост: утонченная архитектура меж двух берегов. Чаще всего такую конструкцию венчает храм: каменные балюстрады и колонны, фронтоны и колоннады под свинцовой крышей, потолки с кессонами5, статуи. Охлаждаемый водой летний домик, открытый с обоих торцов и выстроенный богачами для того, чтобы прогуливаться, проходя его насквозь, или проезжать через него в экипаже. Мост, который я себе воображала, поднимался над озером, пересекая его пятью изящными арками, а на балюстрадах вырастал захватывающий дух открытый храм. Все сооружение виделось исполненным приятной симметрии, и замковые камни при этом были украшены тонкой и изысканной резьбой. Не просто мост, не просто средство перебраться с одного берега на другой, а нечто выстроенное ради любви, ради тайных свиданий, ради красоты.
Питер выпрямился.
— Ах да, там же есть мост? Я все собираюсь спуститься к озеру поплавать, но столько дел в доме, да тут еще Кара и винный погреб. — Он пнул ногой свернутую половину ковра и засмеялся: — Хотите избавиться от парочки трупов, да?